Войти – так по царски, с высоко поднятой головой, и привычной усмешкой – быть может, слегка циничной, застывшей на губах уже давно не снимаемой маской. Одна из официанток – Катрина, кажется, - удивленно вскинет бровь, а потом, толкнув в бок свою подружку, и захихикает вместе с ней. Ты сделаешь вид, что не заметил этих двух дур, которые всегда радостно подбегали к твоему столику – будто дешевые собачки – приторно-сладкие, мурлыкающие пустышки, вызывающие лишь отвращение. Презрительно фыркнуть, и, чуть усмехнувшись, подойти к столику возле окна, за которым восседала, в ожидании тебя, некая особа, чье имя когда-то давно носила героиня красивой японской легенды. Да, в детстве ты никогда не слушал сказок – тебе читали японские легенды, которые вбивались в твое сознание, эти красивые образы, будто выплывающие из дыма, искусной росписью покрывающие холсты. А эта легенда, про гейшу-лисичку, особенно в печаталась в твою память.
Лисы – такие удивительные животные! Издавна – хитрые и мудрые создания, которым нередко приписывали разные сверхъестественные способности. Казалось бы – ростом – чуть больше кошки, но сколько грации в бесшумных движеньях, как шикарен их рыжеватый мех, который так кощунственно переводят на разные детали женской одежды!
С самого детства ты приобрел привычку сравнивать определенных людей – и по внешности, и по характеру – с различными животными. Даже, верно, тебе не поверят, если ты решишься кому-нибудь в этом признаться. Вроде бы – взрослый мальчик, а развлекается подобным способом. Впрочем, по сравнению с тем, что в твоем понятие считается настоящим развлечением, эта игра не идет ни в какой счет. И все же, сейчас ты безошибочно угадываешь перед собой лисицу – умную, хитрую и расчетливую женщину, такую независимую, но все же, кажущуюся совершенно невинной и безобидной. И эти глаза – не такие стеклянные и холодные, а в них отблеск не дюжего ума – глубокого, коей присущ, скорее, старой женщине, чем столь юной особе. Даже, немного, жаль ее. Хотя жалость – это, как известно, понятие относительное. И таким как ты неведомое. Таким как ты, что не умеют прощать грехи, и часто – берут на себя роль самого Господа Бога, сами решая, кому даровать жизнь, а кого ее лишать. Такая сильная фальшивка, которую можно и повесить, и поставить памятник. Впрочем, не тебе воздвигать памятник, да и палач пусть подождет. Хотя бы до завтра. Ибо сегодня, у тебя еще есть незаконченные дела.
Палач.. будет, даже, немного обидно, если ты окончишь свой земной путь с помощью рук этого рыжего мальчишки. Хотя, кто знает. Вы пока ведете красивую игру, чем-то напоминающую танец Китайских Мандаринов – шаг вперед, еще два влево. Один назад – и поклон, с какой-то непонятной улыбкой, которую даже не знаешь, как охарактеризовать.

Шаг-вздох-
Можно изменить.
Взмах руки,
Но можно ли простить?
Кто здесь будет прав, кто виноват?
Новый мир –
Или дорога в Ад?

«Мир слишком устал. И жить становится все сложнее. Прости, мальчик. Один из нас умрет. Мне правда жаль, что это буду не я.»
Откинуть ненужные мысли так легко, будто отогнать назойливую мушку, что в жаркий день вьется около лица. Отодвинуть стул, и опуститься напротив лисицы, сведя кончики пальцев, и изучающее посмотреть на ее лицо, на миг встретиться своим янтарным взглядом с ее холодно-серебряным, и, едва усмехнувшись, спросить, тем не менее, холодным и, пожалуй, немного жестким голосом:
-Что  же Вы хотите от нашей встречи, мисс Томамо Но Мае?
Казалось бы – глупый вопрос, ответ на который очевиден. Что может узнать эта девушка, о которой ты неоднократно слышал разные факты – да, какие же, право, факты, - но все равно, порядком настораживающие. Что же она хочет узнать? Теперь уже, наверно, не только о смерти этого юноши, к которому, по-видимому, она была привязана. Если он тот, о ком ты думал – то было немного жестоко с его стороны так поступать с этой девушкой. Кто же сказал фразу насчет ответственности? «Мы в ответе за тех, кого приручили» - так, кажется, сказал Лис Маленькому Принцу, в одноименной сказке Экзюпери? Ах, снова лисы.. Ну да, верно.. глупая лисица, и её жестокий, Маленький Принц, который все же улетел, не обещая вернуться.

Докатились. Жест отчаянья, и обвинения в том, чего ты не совершал. Ты, тогда ты был там. В их светлой квартире, пришел, и действительно, оставил на его спине эти шрамы. Но когда ты хотел смерти этому человеку? Никогда. Он был одним из самых близких тебе. И тогда ты пришел, не для того, что бы лишить его жизни, или чего-то в этом роде, нет. Ты пришел предупредить, пришел сказать ему, что бы не вмешивался в твои проблемы. А эти раны? Когда-то давно, что бы рабы запоминали важную информацию, их клеймили. Что бы боль впечатывалась в память. А ты поставил на нем то же клеймо, пусть – немного более жестоким способом. Но он не послушал. И виноват был только он, был виноват в том, что эта девушка сейчас рыдала напротив тебя, а ты – остался по-настоящему один. Их всех. Он уничтожил их всех. Этот мальчишка – твоего брата, твою ученицу, их всех – Михеля, Шанда, Эль Экса, Шеридан.. Их клички стерлись – остались строгие и официальные надписи на надгробиях. Михель Ксеро. Акихито Хидеки. Хотару Данте. Тохару Кхикутоке. Так подло. В спину. Рука, облаченная в черную перчатку сжалась в кулак, а другая - коснулась волос девушки. Ты робко провел по ним, коснулся кожи ее рук, даже не зная, что делать. Воспоминания о них всех – они зажгли в тебе былую ненависть, которая угасла – ибо месть твоя была всегда – просчитанная – нет, даже не на десять, а на тридцать шагов вперед. А в этом холоде не место таким эмоциям, и, все же, не можешь себе простить. Простить то, что не уберег. Простить эти слезы. Хочется прижать ее к себе, уткнуться носом в ее волосы, и не отпускать – единственную связь с прошлым. Но не сейчас, не здесь. Пока, вам надо сделать так много. Или, хотя бы, просто научиться доверять друг – другу.
Но эти мысли.. Эти мысли не дают покоя, заставляя снова и снова переживать эти моменты, раз за разом убеждаясь, что Бога просто нет. А если и есть он, то, верно, не мыслимо жесток.

…-Хикару, - взволнованный голос в трубке – приезжай немедленно! Ты срочно нужен. Срочно! Дело?! Твое дело подождет.
Чертыхнулся сквозь зубы, и, поймав первое такси, назвал нужный адрес. Привычными, быстрыми шагами подняться на второй, и, к слову, последний  этаж дома, и недоуменно поднять бровь, увидев приоткрытую дверь квартиры Хидеки. Да что же, черт возьми, случилось?! Они все, трое, сидят, в ожидание тебя. Все такие странные. С бледными лицами. Особенно, Хотару, на кресле, поджав ноги к подбородку, и ломающая пальцы. И, что самое удивительное, с влажными от слез глазами. Это – уже настораживает.
-Сенпай.. – тихо произнесет она, дрожащим голосом, поймав твой взгляд – Вы только не волнуйтесь.. не волнуйтесь…
-Что значит, не волнуйся?! – возмутился брат, подходя к тебе, и серьезно взглянув темными глазами тебе в лицо, из-под токсично-зеленой челки, что превосходно сочеталась со смолью его длинных волос – Я.. пойдем.
Он растерянно остановится позади тебя, проводив в комнату художника. Ну да, Вы не ослышались. Комнатка, насквозь пропахшая растворителем и масляными красками, с несколькими мольбертами, законченными работами, стоящими в углу, и, как-то, будто случайно затесавшимся между ними маленьким диванчиком. И, неожиданно, то, что заставит тебя издать странный, чуть сдавленный стон. Последнюю его работу нельзя было различить: образы заливала уже засохшая кровь. Рядом со своим незаконченным шедевром лежал и сам художник. Его серебряные волосы – будто бы в свои семнадцать он уже поседел – разметались по плечам, а их концы окрасились алым. В одной руке была зажата кисточка, а в полуметре от другой – лежала катана, которую, вероятно, выбили из его рук. Чуть пониже груди зияла маленькая черная дырочка – в него стреляли, вероятно, с расстояния нескольких метров. Возможно, из входа в комнату. Отступишь, на шаг назад. Да этого… этого просто не может быть. Такой человек, как Акихито.. нет. Какая-то пьеса абсурда. Да, пусть и кажется, с виду – безобидным меланхоликом, который пишет стихи и рисует маслом, но, на деле – убийца – холодный и расчетливый. Впрочем, как и любой из вас.
-И что прикажешь делать? – тихий голос Михеля, и его узкая ладонь на твоем плече.
-Что делать? – как-то осторожно переспросить, рассеянно разглядывая  комнату, и, неожиданно, фокусируя взгляд на разбитой рамке фотографии – Погоди-ка, а это что такое?!
Несколькими шагами пересечь комнату, и взять в руки рамку. Рамку, в которой лишь осталось несколько стеклышек, и квадратик картона. И больше ничего. Будто, охваченный какими-то нехорошими подозрениями, метнуться в другую комнату, где они его встретили, и прищелкнуть языком, увидев в серванте такие же разбитые рамки, и дырку, на месте, в котором, обычно, стоял фотоальбом….

….-Хикару…. – всхлипывания в трубке, и голос, который принадлежит.. Хотару? Хотару и плачет? Да быть не может. И она впервые назвала тебя по имени, хотя обычно, обращается к тебе не иначе, как «Сенпай» - Хикару.. я.. я...
Далее, услышишь только рыдания, которые, неожиданно, разбавит другой голос. Взволнованный, и тихий, чуть хрипловатый. Как пару месяцев назад, когда он сообщил тебе о смерти Шанда:
-Хикару, только, умоляю, не волнуйся.. – быстро скажет он – Мне.. мне очень жаль.. Хикару.. твой брат…
И никаких объяснений. Захлопнуть крышку мобильника, торопливо сунуть телефон в карман, и побежать, да-да, спотыкаясь, сквозь толпу, не обращая внимания на возмущенных лондонцев.
Дураки. Идиоты. Они все – думают лишь о себе, и им наплевать на то, что тебя лишили брата. Твоего брата. Да, пусть вы никогда не были близки, пусть – то и дело цапались, но сейчас, когда ты без слов все понял, понял, даже не услышав жестокой правды, бежал по улице, забыв о правилах дорожного движения, бросился через оживленную магистраль, не обращая внимания на возмущенно бибикающих водителей. Оказался в темном переулки, отдышался – пару секунд, побежал дальше, порой, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Бежал, чувствуя, как, казалось, остановившееся сердце отбивает сумасшедший ритм по ребрам, в такт каблуков, что соприкасаются с асфальтом. Тук-тук-тук. Так-так-так. Музыка безумия. Не правда! Хочется кричать, сейчас, на всю улицу, так, что бы зажигались окна и начинали работать сирены машин, что бы возмущенные чопорные лондонцы выглядывали  в окна своих квартир на холодную, размытую дождем улицу, и вглядывались во тьму, что бы различить источник нечеловеческого крика. Хочется сказать что-нибудь в воздух, просто прошептать – но ни звука не слетает с губ, только странный всхлип, задавленное рыдание. Не будешь плакать. Слишком гордый и сильный, что бы показывать эмоции. На лестничной клетке поправишь волосы и пальто, пойдешь в квартиру, и в тот же миг почувствуешь, как метнувшаяся к тебе Хотару обвивает твой торс руками, утыкается лицом в грудь, и говорит, что-то бессвязное. И ты даже не знаешь, просто ли ей больно, или она пытается тебя успокоить. Успокоить, сама заливаясь слезами, как глупо. Облизнешь пересохшие губы, и, закрыв глаза, обнимешь девушку, наклонив к ней голову, едва касаясь носом волос. И благодарен ей за это. За то, что сейчас дарит эти минуты, выбивающие из реальности, перед тем, как тебя поставят перед жестокой правдой. Чувствуешь, как ее левая рука теперь уже касается твоих волос, заставляя тебя поднять голову, пальцы бережно касаются щеки, и ты, не удержавшись, наклоняешься, что бы слегка коснуться губами ее теплых губ, будто ища в них поддержку, почувствовать, как она несмело отвечает на поцелуй. И ощущая прилив ненависти к самому себе, ибо понимаешь, насколько это кощунственно, целоваться с девушкой над телом собственного брата. Пара секунд – превратившиеся в часы, и ты, отпуская ее, сделаешь шаг, стараясь не смотреть на Михеля, во взгляде которого, как ты уже догадываешься, будет укоризна. Ты ненавидишь этот взгляд, особенно, в такие моменты, когда знаешь, что действительно в корне не прав.
Чувствуешь, как она на мгновение, коснется твоего запястья, и отпустит, будто передумав. Правильно. Не надо, Хотару. Не сегодня, ибо сегодня – слишком плохо. Войти в комнату, и замереть, что бы через мгновение упасть на колени – но красиво, а не обрушится странной грудой живой материи – сделать шаг, осесть, а потом склонить голову, изгибая тело дугой, и издавая нечто среднее, между стоном, криком, и, почти звериным рыком, который вырывается из горла, как обрекшая звучание ненависть. Так подло. Это подло.
И именно сейчас осознаешь, почему плакала Хотару, и нервно кусал губу Михель, пытаясь унять дрожь в голосе.  Не только, потому, что они любили твоего брата. Нет, не только.. Это была обида и ненависть, проявленная по-разному. Потому что даже самая последняя пакость на этой жалкой земле постыдиться убивать спящего человека. И лишь одно было приятно – то, что он умер, даже не осознав этого. Просто провалился в еще более глубокий сон, с застывшей на губах улыбкой.
Теперь уже – не стыдиться слез – они, ни Михель, ни Хотару – они не будут призирать тебя за них. Стоны, срывающиеся с губ, руки, все сильнее вцепляющиеся в волосы, и лишь одно желание – отомстить. Но нет, не застрелить сразу – это было бы слишком просто. Нет, заставить его испытать то, что испытал ты.
Почувствовать, как по губам течет кровь – они превратились в нечто, больше похожее на бахрому,  но ты не потрудишься ее стереть, почувствуешь теплую струйку на подбородке. Такая же, как и его, что все еще капает, как вода из-под выключенного крана. Алая, солоноватая. Одна на двоих.

…-Прости.. я не послушал.. – единственное, что ты услышишь, перед тем, как в трубке зазвучат гудки. И почувствуешь, как сожмется сердце. Значит, еще один. Теперь уже – Михель. Снова закусишь губу, сосчитаешь до десяти. Надо успокоиться, перед тем, как предупредить последнюю, кто остался рядом. Да, больно. И винишь только себя, потому, что предупреждал его. Предупреждал несколько раз. Первый – там, в Лондоне. Почти сразу, после похорон брата. Тогда, он уехал в Чехию. Уехал с какой-то девушкой, о которой ты знал лишь имя. И ты, вроде бы, даже успокоился. Чехия – это его родная страна, да и вряд ли этот кто-то отправится за ним в другой город. Но ошибся. Краем уха услышал о том, что не так давно он чуть не расстался с жизнью – кто-то пытался выстрелить в него, там, на площади перед собором Святого Петра и Павла. Ты несколько раз был в Чехии, и, откровенно завидовал Михелю, который там жил. Но по чему-то, не захотел продолжать это делать, решил отправится на поиски приключений для пятой точки – что было не в его вкусе. Впрочем, вы все порядком изменились, хотя, старались этого не показывать. И по сему, решил отправиться в Прагу, что бы предупредить его. Да, своим, немного своеобразным способом. Когда ты вошел в квартиру, он сидел на кресле в гостиной, потягивая чай, и увлеченно читая какую-то книгу. Он явно кого-то ждал, но нет, не тебя, ибо перед тем, как ты оказался у его кресла, и стащил его с этого предметы мебели, он успел удивленно спросить – «Хикару?». Ты помнишь, как вытащил его в коридор – ибо ковер в гостиной портить не хотелось – и одним движением заставил встать на колени. Разрезал катаной халат, что бы на его изогнутой спине выводить слова лезвием, после того, как произнести их не своим, холодным голосом, так, что бы они вбивались не только в сознание. Не только в сознание, но и в плоть. Помнишь, как закончив свое дело, покинул его квартиру, мимоходом взглянув на застывшую в дверном проходе девушку. С ним все будет в порядке, дурочка. Если он, конечно, меня послушает. 
Вернуться тем же вечером в Лондон, и, уставший от пережитого за один лишь день, рухнуть в темный шелк кровати, не снимая одежды. Впрочем, это уже вошло в привычку – спать в джинсах и рубашке. И перед тем, как окунуться в мир болезненных вспышек боли, что теперь наполняли каждой твой сон, почувствовать прикосновение теплой ладошки Хотару к твоей щеке. Ты знал, что каждую ночь пробиралась к тебе в спальню, и, словно преданная собака, садилась подле кровати.
Ну да, не послушал. По обрывкам слов ты услышал, что его застрелили – по-подлецки, в спину, когда он возвращался домой. И что рядом с его телом была найдена не распечатанная шоколадка.   
Вас не было на похоронах – но, все же, перед тем, как покинуть Лондон, вы все же побывали в Чехии. Ей хотелось посмотреть страну. А тебе – навестить того, кто оставил вас двоих. Ты так и не смог ей в этом признаться.

... «Сенпай.. сенпай.. – слабый, затихающий голос в телефонной трубке, так и не сумевший ничего объяснить – Вы мне так нужны..» Помнишь, интонации ее голоса. Эта слабость, будто бы слезы, не свойственные этой девушке. Они заставят бросить дела, и рвануть по собственному адресу, и почувствовать, как останавливается сердце, стоит лишь взгляду увидеть приоткрытую дверь. Задыхаясь, не затруднив себя снятием обуви, вбежать в собственную комнату, рухнуть на колени около собственной кровати, на темном покрывале которой расплываются темные пятна крови. Уткнуться лицом в шелк покрывала, до боли закусив губу. Не успел. Не успел. Помнишь, как сейчас – эту фигуру шестнадцатилетнего подростка, девушки, с широко распахнутыми голубыми глазами, и еще не высохшими полосками слез на обескровленных щеках. Отброшенная в сторону катана – ее, тонкая, с зеленой шелковой лентой, без ножен. Пыталась защититься, но не успела. Это так.. так подло. Он застал ее врасплох, как и всех остальных. На это указывало все, начиная от шелкового халата, в области груди на котором виднелся разрез, в том месте, куда был нанесен удар. Недопитая чашка кофе на столе и журнал. Она_не_собиралась_умирать. Ей было всего шестнадцать. И все же, собраться. Встать с колен, и, как в тумане, набрать какой-то номер. Что-то произнести в трубку безжизненным голосом, продиктовать адрес, и, подойти к распотрошенному шкафу. Правильно, не хватает фотоальбома. И все фотографии – они тоже исчезли. Усмехнуться, как улыбаются преступники перед смертной казнью, как-то нервно, и подождать, когда приедут соответствующие органы, вкупе со скорой. Ответить на все, уже привычные вопросы, с маниакальной усмешкой, которую врачи спишут на сильнейшее нервное потрясение. 
И последующие дни – как в тумане. Все еще не веришь, что тебя решили последнего дорогого человека. А она предчувствовала. Помнишь, в последние дни, ее слова. «Они охотятся за нами. Вы же знаете.. знаете…»  Столько безысходности. Тогда ты пообещал не отпускать ее, не оставлять. Не позволить сделать ее очередной жертвой. И все же, не сдержал обещаний. Ни одного.  НЕ_СМОГ. И все-таки верил, верил до последнего, что они еще живы. Верил, пока букет черных орхидей скромно упал между торжественно алых роз. Упал, на ее могилу…

Вот, так, просто. А она, она – сидящая перед тобой, не знающая ровным счетом ничего, она смеет упрекать тебя в смерти ее Михеля?! Её Михеля.. ну да, она же ведь не знает, что было между вами. А было ли?..

-Успокойся. – соберешься, и вот так, просто, перейдешь на «ты», скажешь совершенно спокойным голосом – О, детка. Мне правда жаль, что ты не знаешь всей правды. Да и не нужна она тебе, лучше считай, что я убил из всех. Во всяком случае, так будет легче для нас обоих.

Легче для нас обоих. Как фраза из дешевого кинофильма. Даже, немного, глупого, черно-белого кино. В жизни все черно-белых оттенков. Но, не стоит забывать, что если приглядеться – даже в черном и белом можно найти оттенки золота, меди, голубизны неба и зелени листвы. Даже в самый густой черный цвет, и самый ослепительно белый – они наполнены ими, глубокими и ясными, такими простыми, как небо, что рисуют на асфальте дети.

Она, вот так, просто – просит рассказать тебя то, что находится под подпиской о неразглашении? Ты сможешь рассказать ей о том, кем вы были. Вы все, и ее обожаемый Михель с его сестренкой. О, ты знал его сестру. Знал, задолго до того, как начались эти загадочные убийства. Она ведь тоже стала жертвой, хотя она – о, она многих превосходила в своем мастерстве, и могла бы, наверное, лишить жизни и тебя. Почти так же просто, как и ты ее. Только.. только вам этого было не надо. Нет, не любили. Для вас – это непозволительная роскошь.  Любят лишь слабые, те, чья жизнь – у вас под ногами. Те, по чьим головам вы вышагиваете бодрый марш. О нет, теперь уже – не вышагиваешь. Теперь уже – идешь в одиночестве, крадешься, выслеживаешь. Реальность – это просто площадка для игры, не более. И ты играешь. И играл всегда. Только потому, что тебе было скучно. А сейчас, ты был вовлечен в одну весьма интересную игру, которая велась на две стороны. Но, об этом – тсссс. 
И все-таки, ты со вздохом скажешь ей, уже – откровенно жалея, что шагнул в эту сторону. Впрочем, без этого рискованного шага партия будет безвозвратно проиграно, а этого ты не желаешь. Ты слишком молод и тщеславен, что бы уметь проигрывать, даже проигрывать красиво, с достоинством, что свойственно Королю.
-Что же ты хочешь услышать? – спросишь ты, убирая с лица прядь волос, что бы через мгновение, она снова заняла привычное место перед правым глазом – Неужели ты думаешь, что я расскажу тебе то, о чем молчал Михель? Конечно, резона держать все в секрете уже нет, и все же, это то, что не касается тебя. Но знаешь, что я тебе скажу? Твое дело, прислушиваться к моему совету или нет – но, все же, оглянись назад, и посмотри на Михеля, который им пренебрег. Убирайся отсюда. Ты пытаешься ввязаться в нехорошую игру, которая принадлежит мне, и только одному человеку. Здесь нет места посторонним. По сему, просто забудь. Вычеркни из памяти меня, Михеля, и все, что я тебе сказал.  И просто начни все заново. Я не думаю, что наши пути еще пересекутся, а если и так – то, возможно, я расскажу тебе все до конца. Но не сегодня. Сегодня – партия только началась.
И, закончив на этой загадочной ноте, Хикару встал со стула, и, даже не посмотрев на девушку, покинул кафе. После и этого он больше не думал о ней, потому, что ему это было не интересно, потому, что его интересовали дела куда более важнее нее. Хотя, где-то глубоко в душе он надеялся, что все же сможет еще раз с ней встретиться. Но потом, что бы передать ей свою историю, уже – полностью, с точкой на последней страницы.
Сама же Томамо но Мае долго думала над его словами, и ушла – почти сразу же после него, ушла, в неизвестном направление. Что бы снова войти в нашу историю, но уже – чуть позже, но уже – в заключительной серии.
Играете, суки. и оба, знаете, что эта встреча - лишь сцена из спектакля, что продуман превосходными режиссерами.